Филип Дик - Затворник из горной твердыни [= Человек в высоком замке]

— Джаз из Нью-Орлеана — это самая настоящая американская народная музыка, какая только существует. Она зародилась на этом материке. Все остальное пришло из Европы, вроде английского происхождения баллад под гитару в стиле «кантри».

— Это непрекращающийся предмет спора между нами, — улыбаясь Роберту, заметила Бетти. — Я не разделяю его пристрастия к раннему джазу.

Все еще продолжая держать в руках «И саранча легла густо», Роберт Чилдэн спросил:

— Какого же рода альтернативное настоящее описывается в этой книге?

Бетти, задумавшись на мгновенье, произнесла:

— Такое, в котором Германия и Япония проиграли войну.

После этого наступило общее молчание.

— Время ужинать, — сказала Бетти, грациозно поднимаясь на ноги. — Пожалуйста, проходите, два голодных, очень занятых делами джентльмена. — Она проводила Роберта и Пола к столу, уже накрытому белой скатертью, с расставленными на нем столовым серебром, фарфоровой посудой, огромными салфетками из грубой ткани, в которых Роберт распознал старинные американские подгузники для новорожденных. Серебро тоже было явно американского происхождения. Чашки и блюдца производства «Ройал Альберт», темно-синие, с золотыми ободками. Совершенно великолепные. Он не мог не смотреть на них без нескрываемого профессионального восхищения.

Тарелки, похоже, были японскими. Точно сказать он не мог, так как это выходило за пределы его компетентности.

— Это фарфор «Имари», — пояснил Пол, заметив его интерес. — Из Арита. Считается первоклассной продукцией. Япония.

Они заняли места за столом.

— Кофе? — спросила у Роберта Бетти.

— Да, — ответил он. — Спасибо.

Вскоре все они были уже поглощены обедом. Роберт нашел еду восхитительной. У Бетти были выдающиеся кулинарные способности. Особенно ему понравился салат. Авокадо, сердцевинки артишоков, приправленные каким-то неизвестным ему голубоватым сыром… слава богу, они не предложили ему настоящую японскую еду, блюда из перемешанных овощей и кусочков мяса, которыми он так был сыт по горло за все эти послевоенные годы, они ему настолько опротивели, что он не смог бы вынести даже вида креветок или моллюсков.

— Мне хотелось бы узнать, каким, как предполагает автор, был бы мир, если бы Германия и Япония проиграли войну?

Ни Пол, ни Бетти не решились ответить сразу. Только спустя некоторое время Пол произнес:

— Он очень сильно отличался бы от нашего. Об этом лучше прочесть в книге. Если же вы об этом будете знать заранее, то у вас может испортиться впечатление от книги.

— У меня есть непоколебимые убеждения на сей счет, — сказал Роберт. — Я часто размышлял над этим. Мир был бы намного хуже. — Он слышал, что слова его звучат твердо, даже жестко. — Намного хуже.

Слова эти, казалось, очень удивили хозяев. Может быть, тон, с которыми они были произнесены.

— Повсюду бы господствовал коммунизм, — продолжал Роберт.

Пол понимающе кивнул.

— Автор, мистер Абендсен, разбирает этот вопрос — касательно беспрепятственного расширения владений Советской России. Но так же, как и в первой мировой войне, будучи даже среди победителей, второразрядная, большей частью крестьянская Россия снова садится в лужу. Остается таким же огромным посмешищем, вспомните хотя бы войну Японии с ней, когда…

— Нам всем пришлось пострадать, заплатить немалую цену, — сказал Роберт. — Но мы делали это из самых добрых побуждений. Чтобы предотвратить всемирный потоп со стороны захлестывающих земной шар славян.

— Я лично, — тихо произнесла Бетти, — не верю всем этим истерическим бредням насчет «всемирного потопа» со стороны любого народа, будь то славяне, китайцы или японцы, — она безмятежно глядела на Роберта. Полностью владея собой, она обязательно хотела выразить свои чувства. Пятна краски, темно-пунцовые, появились на ее щеках.

На какое-то время разговор за столом затух.

Я снова опростоволосился, отметил про себя Роберт Чилдэн. Никак не могу оставить в покое эту тему. Потому что она повсюду: в книге, которую я случайно снял с полки, в коллекции грампластинок, в этих подгузниках — добыче, награбленной завоевателями самым мародерским образом у моего народа.

Надо смотреть фактам в лицо. Я все пытаюсь вообразить себе, что эти японцы и я ничем друг от друга не отличаемся. Но даже когда я восхвалял их победы в войне и говорил о поражении своей страны — даже тогда мы не находим общей почвы под ногами. Оказывается, что вполне определенные слова для меня прямо противоположны тому, что значат они для них. У них мозги какие-то другие. И души тоже. Вот ты являешься свидетелем того, как они пьют кофе из чашек английского тонкостенного фарфора, едят с помощью американского серебра, слушают негритянскую музыку. Все это на поверхности. Преимущество богатства и власти делает все для них доступным, но в принципе это всего лишь заменители в виде исключения.

Даже «Книга Перемен», которую они запихивают нахально нам в глотки, даже она из Китая. Заимствованная ими черт знает когда. Кого они дурачат? Себя? Наворованные слева и справа обычаи, еда, одежда, разговоры, походка, даже то, например, с каким они особым смаком поедают печеную картошку, приправленную кисло-сладким соусом, это традиционное старинное американское блюдо, пристегнутое ими к своей упряжке. Но никого они этим не одурачат. И меня меньше, чем другого.

Только белые расы наделены даром творчества, продолжал размышлять он. И тем не менее я, чистокровный представитель одной из них, должен унижаться перед этой парочкой. Подумать только, как все было бы, если бы победили мы! Их бы стерли с лица земли, сегодня не было бы никакой Японии, а США упивались бы своей единоличной властью над всем остальным огромным миром.

И еще: я должен обязательно прочесть эту книгу, эту «И саранча легла густо». Это мой патриотический долг, судя по тому, что о ней говорят.

— Роберт, — тихо обратилась к нему Бетти, — вы совсем ничего не едите. Неужели пища не так приготовлена?

Он сразу же набрал вилкой салата побольше.

— Нет, — сказал он. — Скажу честно, я за многие годы не ел более восхитительной пищи, чем эта.

— Спасибо, — произнесла Бетти, явно польщенная его словами. — Я так старалась приготовить настоящую… Закупки, например, делала на крошечных американских базарчиках, расположенных вдоль проспекта, где находятся торговые миссии, понимая, что это подлинные американские продукты.

Вы довели до совершенства приготовление наших родных американских блюд, подумал Роберт Чилдэн. То, о чем многие толкуют, в самом деле правда: у вас безграничные способности к имитации яблочного пирога, кока-колы, прогулки после киносеанса, Гленна Миллера… вы способны сварганить из жести и рисовой бумаги законченную искусственную Америку. Бумажная мам в кухне, бумажный дэд читает газету. Рисовый бэби у их ног. Все-все.

Пол молча наблюдал за ними. Роберт Чилдэн, заметив вдруг внимание к себе со стороны японца, прервал ходы своих размышлений и снова принялся за еду. Интересно, он может читать мои мысли? Я знаю, что сохранял надлежащее выражение лица. Вряд ли он догадывается, о чем я думаю.

— Роберт, — произнес Пол, — поскольку вы родились и выросли здесь, пользуетесь характерными для уроженцев США оборотами речи, то я, пожалуй, мог бы получить от вас некоторую помощь в отношении одной книги, смысл которой вызвал у меня определенные трудности. Это роман тридцатых годов американского автора.

Роберт слегка поклонился.

— Книга эта, — сказал Пол, — весьма редкая, но я, тем не менее, располагаю одним ее экземпляром. Автор ее — Натаниэль Уэст. Называется «Мисс Лонлихартс». Я с наслаждением прочел ее, но так до конца и не уловил, что же хотела сказать Уэст в этом романе. — Он с надеждой посмотрел на Роберта.

— Я… я не читал, как мне кажется, этой книги, — не сразу признался Роберт Чилдэн. И подумал при этом, даже ничего о ней не слышал.

На лице Пола отразилось разочарование.

— Очень жаль. Это совсем небольшая книга. В ней рассказывается о человеке, который ведет колонку в ежедневной газете; он постоянно испытывает душевные муки по самым различным поводам, пока явно не сходит с ума от этого и ему кажется, что он Иисус Христос. Не припоминаете? Может быть, читали очень давно?

— Нет, — сказал Роберт.

— У автора очень необычная точка зрения в отношении страдания, — продолжал Пол. — Исключительно своеобразное понимание смысла мучений без особых на то причин, проблема, с которой сталкиваются все религии. Религии, подобные христианству часто провозглашают, что страдания это расплата за совершенные грехи, Уэст, похоже, добавляет дополнительные к прежним представлениям соображения, касающиеся этой проблемы, пытается доказать, что страдания без видимой причины еще могут быть обусловлены тем, что герой его — еврей.